Дорошевич биография. Влас дорошевич - юмористические рассказы

Влас Михайлович Дорошевич – журналист, публицист, театральный критик.

Работу в газетах начал еще будучи учеником московской гимназии. Был репортером “Московского листка”, “Петербургской газеты”, писал юмористи-ческие статейки в “Будильнике”. Известность его началась со времени работы в 1890-х годах в одесских газетах. Дорошевич обратил на себя внимание остроумными, хлесткими фельетонами на местные темы. Внешней особен-ностью его статей была “короткая строчка”. Он ввел в дореволюционную печать стиль короткой, не знающей дополнительных предложений, афористической фразы.

Вот отрывок из его рассказа “Одесский язык”:

“Приступая к лекции об одесском языке, этом восьмом чуде света, мы прежде всего должны определить, что такое язык.

«Язык дан человеку, чтоб говорить глупости», – утверждают философы.

Мы не знаем, как был создан одесский язык, но в нем вы найдете по кусочку любого языка. Это даже не язык, это винегрет из языка.

Северяне, приезжая в Одессу, утверждают, будто одесситы говорят на каком-то «китайском языке». Это не совсем верно. Одесситы говорят скорее на «китайско-японском языке».

Тут чего хочешь, того и спросишь.

И мы удивляемся, как ни один предприимчивый издатель не выпустил до сих пор в свет «самоучителя одесского языка» на пользу приезжим.

– Советую вам познакомиться с месье Игрек: он всегда готов занять денег!

– Позвольте, ну что ж тут хорошего? Человек, который занимает деньги!

– Как! Человек, который занимает деньги, это такой милый, любезный!

– Ничего не вижу в этом ни милого, ни любезного.

– Это такой почтенный человек. Его за это любит и уважает весь город.

Но при первой же попытке «занять» – вы поймете ошибку. В Одессе «занять» значит дать взаймы.

– Я занял ему сто рублей…”

В.М. Дорошевич и В.А. Гиляровский

Нападая на провинциальные власти, Дорошевич никогда не поднимался выше умеренного либерализма, в политике всегда был обывателем. Хлесткая фраза составила ему репутацию смелого обличителя провинциальных нравов, власти смотрели на него как на опасного публициста.

Из рассказа “Дело о людоедстве”:

“Его превосходительству,

г-ну полицмейстеру города Завихряйска.

Пристава 1-го участка

Р а п о р т

Честь имею донести вашему превосходительству, что во вверенном мне участке околоточный надзиратель Силуянов, Аким, с 12-го сего февраля пропал и на службу более не является. По наведенным на дому у него справкам, Силуянов 12 февраля, выйдя утром из дома, более в оный не возвращался, и где находится, ни жене, ни детям, ни прислуге, – неизвестно. Равно и спрошенные по сему поводу лица, знающие Силуянова, отозвались незнанием. О вышеозначенном исчезновении околоточного надзирателя вверенного мне участка честь имею довести до сведения вашего превосходительства для надлежащих распоряжений.

Пристав Зубов.

Р е з о л ю ц и я. Нивазможна дапустить, штоп акалодашные прападали, как еголки. Пирирыть весь горад а акалодашного найти. Полицмейстер Отлетаев...”

В 1897 году Влас Дорошевич предпринял путешествие на остров Сахалин. Его очерки о сахалинской каторге, опубликованные затем отдельной книгой (1 изд. 1903 г.), потрясли в свое время читателей достоверной картиной нравов царской каторги. В своих очерках Дорошевич знакомил также читателей с преданиями и устным творчеством Индии, Китая, Японии и др.

Обложка книги "В земле обетованной (Палестина)"

Записка Власа Дорошевича
Антону Павловичу Чехову

В 1899 году Дорошевич совместно с А.В. Амфитеатровым редактировал петербургскую политическую газету “Россия”. В смелых фельетонах, порой переходивших в памфлеты, он с буржуазно-либеральных позиций обличал царских министров, тюремные пытки, судебный произвол, реакционных журналистов (например, В.П. Буренина в фельетоне “Старый палач”). Известны его выступления против несправедливого решения полтавского суда по делу братьев Скитских, пензенского суда, сославшего на каторгу невинно осужденного; в обоих случаях Дорошевич добился отмены приговоров. Пользовались популяр-ностью театральные рецензии Дорошевича и очерки об артистах (Ф.И. Шаляпине, П.А. Стрепетовой и др.).

Аркадий Креймер, журналист.
По материалам книги “Вся Одесса” и СМИ.

Дорошевич Влас Михайлович (5 января 1865, Москва, Российская империя — 22 февраля 1922, Петроград, РСФСР) — русский журналист, публицист, театральный критик, один из виднейших фельетонистов конца XIX — начала XX века.

Учился в нескольких московских гимназиях, откуда неоднократно исключался; гимназический курс завершил экстерном.

Работу в газетах начал, ещё будучи учеником московской гимназии. Был репортером «Московского листка», «Петербургской газеты», писал юмористические статейки в «Будильнике». Известность его началась со времени работы в 1890-х годах в одесских газетах. Дорошевич обратил на себя внимание остроумными, хлесткими фельетонами на местные темы. Внешней особенностью его статей была «короткая строчка». Он ввел в дореволюционную печать стиль короткой, не знающей дополнительных предложений, афористической фразы. Нападая на провинциальные власти, Дорошевич никогда не поднимался выше умеренного либерализма, в политике всегда был обывателем. Хлесткая фраза составила ему репутацию смелого обличителя провинциальных нравов, власти смотрели на него как на опасного публициста.

В 1897 Дорошевич предпринял путешествие на Восток. Очерки Сахалина впервые открыли перед читателем картину каторжных тюрем на этом острове. Но наблюдения Дорошевича были поверхностны, и книга, нашумевшая во время своего появления (изд. 1-е, М., 1903; изд. 3-е, М., 1905), была скоро забыта. В 1899 Дорошевич вместе с Амфитеатровым и Сазоновым предпринял в Петербурге издание большой политической газеты — «Россия». При внешней шумливости газета соединяла беспринципный либерализм с национализмом и шовинизмом.

Резкие фельетоны Дорошевича против отдельных министров были не столько радикальны по существу, сколько вызывающе дерзки. Но уже в это время сказалась слабая сторона Дорошевича как фельетониста: его многословие. Отдельные сильные и меткие строки терялись среди массы пустых фраз. Иногда его фельетоны по силе обличения подымались до памфлета. Большей частью это была остроумная болтовня.

Дорошевич имел много поклонников среди буржуазной читательской публики и много последователей среди провинциальных фельетонистов. При отсутствии остроумия и литературного блеска «короткая строка» превращалась в невыносимую трескотню и открывала дорогу в газету бездарным и неграмотным людям, прикрывающим короткострочием свое неумение владеть словом. В этот период Дорошевич много нашумел кампанией по делу братьев Скитских, неправильно осужденных полтавским судом. Разоблачая судебные порядки того времени, Дорошевич добился пересмотра дела и оправдания Скитских.

В 1902 «Россия» была закрыта за фельетон Амфитеатрова «Господа Обмановы». Дорошевич перешел на работу в московскую газету Сытина «Русское слово», редактором которой оставался до закрытия этой газеты в 1918. При Дорошевиче «Русское слово» получило огромное распространение, а Дорошевич стал любимым фельетонистом московского купечества и мещанства.

Из путешествий по Востоку Дорошевич вывез обильный запас преданий, легенд и сказок и заполнял ими подвал «Русского слова». Радикальная фраза постепенно выветрилась. Меткие, сильные фразы реже встречаются среди безбрежного моря афористической пошловатой болтовни.

Его выручал большой житейский опыт, знание купеческой среды, сохранившаяся наблюдательность. Иногда фельетоны Дорошевича вспыхивали былой остротой, заставляли о себе говорить. По общему правилу, они уже были вне большой газетной политической литературы.

Как и «Русское слово», Дорошевич имел правокадетский облик, но в борьбу партий не вмешивался. Поэтому его роль в печати после 1905 незначительна. Его фельетоны выходили отдельными изданиями: «Папильотки» (М., 1893); «Одесса, одесситы и одесситки» (изд. 2-е, Одесса, 1895); «Легенды и сказки Востока» (М., 1902); «Восток и война» (М., 1905) и др.

Южные журналисты

(Вольное подражание Марку Твену)

Доктор послал меня на юг, и я с большим удовольствием принял предложение «Южного Тромбона».

Редактор этой почтенной газеты, когда я входил в святилище, называемое редакцией «Тромбона», сидел за письменным столом, уставленным разными безделушками, - фунтов по 20 весом каждая, - и, поглядывая время от времени на лежавший перед ним заряженный шестиствольный револьвер Смита и Вессона, писал статью с таким видом, как будто он вырезывал печёнки у живого человека.

Очень рад видеть вас в числе сотрудников, - сказал он, энергически сжимая мою руку, - очень рад…

Я выразил не меньшую радость.

Боюсь только, что незнакомство с иными условиями…

О, вы скоро с ними освоитесь! Для начала просмотрите вот эту дрянь!

Он придвинул ко мне кипу местных газет: «Ежедневное Ура», «Самую Распространённую», «В Участок!», «Гром и Молнию» и другие.

И принялся снова потрошить живого человека.

Через полчаса моя статья была готова.

Я писал следующее:

Злобы дня.

«К сожалению, мы должны начать обзор местной печати с указания на ошибку, сделанную нашим почтенным собратом газетой „Ежедневное Ура“. Ошибку, конечно, невольную и неизбежную при таком спешном деле, как газетное: кандидат Ижицын, на вчерашних выборах, получил не 2 голоса, как говорит уважаемая газета, а 432 и не „забаллотирован с величайшим позором“, а, напротив, как видят читатели, вышел из борьбы с величайшим торжеством. Ни на минуту не сомневаемся, что „Ежедневное Ура“ впало в эту пустячную ошибку совершенно случайно и, быть может, уже исправляет её в ту минуту, как мы это пишем».

* * *

«Последняя гололедица, наделавшая немало бед в городе, вызвала появление на свет массы проектов, из которых мы с особенным удовольствием отмечаем проект „Самой Распространённой“, предлагающей заменить деревянные столбы чугунными. Основательность этой удачной мысли, пришедшей нашим коллегам из „Самой Распространённой“, не нуждается в доказательствах. Чугунные столбы, действительно, как известно, не подвергаются гниению. Даже если поставлены директорами телефонных компаний, под наблюдением членов городской управы».

* * *

«Наш почтенный коллега, г. Чертополохов, из газеты „Гром и Молния“, вчера благополучно возвратился из своего кругосветного путешествия».

* * *

«Во вчерашнем номере уважаемой газеты „В Участок“ помещён очень дельный отзыв об исполнении на сцене нашего театра оперы „Гугеноты“. Статья, видимо, принадлежит перу очень компетентного музыканта, и в ней сделано очень много метких замечаний относительно отступлений от партитуры. К сожалению, мы должны, однако, заметить, что в вечер, о котором говорит почтенная газета, шли не „Гугеноты“, а „Норма“, так что отступления от партитуры „Гугенот“ в этот вечер являются вполне извинительными».

Затем следовала моя подпись.

Миллион чертей и одна ведьма! - воскликнул редактор, пробегая мою рукопись и сверкая глазами.

Что? Вы находите, что слишком резко? - испуганно спросил я.

Миллион чертей и одна ведьма! - повторил он. - И вы думаете, что мои читатели удовольствуются такой мякиной, такой простоквашей? О, чёрт возьми, вы напоминаете мне человека, который хочет кровожадных тигров накормить манной кашей! Вы можете писать, - это бесспорно. Но вам нужно дать тон. Ступайте, ваша статья будет напечатана с исправлениями. Прочитайте - и вы поймёте, как надо писать. До свиданья!

И он продолжал потрошить живого человека.

На следующий день я с трепетом развернул газету.

Злобы дня.

За моей полной подписью шли следующие строки:

«Высоко держа знамя печати, мы начинаем наш обзор с обличения новой. плутни той банды мошенников, которая называется на их воровском жаргоне редакцией (???) „Ежедневного Ура“.

На этой мятой бумаге напечатано, будто наш достопочтеннейший, наш многоглубокоуважаемый кандидат Ижицын получил на вчерашних выборах, только 2 шара, тогда как читателям „Тромбона“ известно, что он получил не 2, а 432 шара.

Куда же девались остальные 430?

Читателю рисуется уже страшная картина.

Их раскрали сотрудники „Ежедневного Ура“.

К урне г. Ижицына, переполненной избирательными шарами, на цыпочках подкрадываются „летиратары“ (?) „Ежедневного Ура“ и, пока городские служащие по обыкновению зевают, спешат нагрузить свои дырявые карманы избирательными шарами и бегут на Толкучку продавать общественное добро за бесценок.

В урне остаются только два шара, которых не могли заграбастать эти шарлатаны своими отмороженными пальцами,

Вот картина, которая рисуется нашему читателю.

Но успокойтесь, дорогой читатель! Всё это могло бы иметь место, если бы „летератарав“ (?) „Ежедневного Ура“ допускали в зал выборов.

К счастию, городское управление предусмотрело такой случай и сделало распоряжение при первом появлении „летератара“ (?) из „Ежедневного Ура“ немедленно отправлять его в полицию.

С удовольствием отмечаем такое мероприятие городского управления к очищению города от мусора».

* * *

«Гололедица, случившаяся в нашем городе, испортила не одни только телефонные столбы, но и людей, - конечно, если можно считать таковыми тех недоносков, которые взяты из Воспитательного Дома редакцией (?) „Самой Распространённой“.

Вчера мы прочли в этой газете (ха-ха-ха!) поистине идиотский проект замены деревянных столбов чугунными.

Нам кажется, что ещё удачнее было бы предложить заменить столбы сотрудниками (ха!) этой почтенной (ха-ха!) газеты (ха-ха-ха!).

Серьёзно. Если их хорошенько обтесать, из них вышли бы недурные дубовые столбы.

Что же касается до вопроса о том, способен ли чугун к гниению, - то мы рекомендуем почтенным (?!) сотрудникам газеты (?!) „Самой Распространённой“ обратить внимание на их собственные головы.

Ведь может же в их чугунных башках быть такая гниль и труха, которую они в простоте сердечной называют „мозгами“ (ха-ха-ха!)».

* * *

Вчера выпущен из тюрьмы „литератор“ Чертополохов, что на языке „Грома и Молнии“ называется „вернуться из кругосветного плавания“. Сограждане, берегите ваши серебряные ложки!»

* * *

«Капельдинер, пишущий рецензии для газеты „В участок!“, вчера снова был пьян и потому принял „Норму“ за „Гугеноты“.

Можете судить, что эта вышла за рецензия!

А неграмотный редактор, печатающий всё, что придёт в голову пьяному капельдинеру, ничтоже сумняшеся, напечатал всю эту чепуху.

С юности любил читать Власа Михайловича Дорошевича (17.04.1864 Москва - 22.02.1922 Петроград), особенно в дороге и на пляже. Его перо мне казалось бриллиантовым, от Бога. Сказалась наследственность? Он – сын писательницы Александры Ивановны Соколовой и метранпажа московской типографии С. Соколова. В шестимесячном возрасте его бросила мать, которая бежала за границу, спасаясь от ареста по политическим мотивам. Власа усыновил коллежский секретарь Михаил Иванович Дорошевич. Спустя 10 лет Соколова добилась возвращения сына.

Доктор исторических наук Александр Георгиевич Менделеев в книге «Жизнь газеты «Русское слово»: Издатель. Сотрудники" (Москва: РОССПЭН, 2001. – 208 стр.) рассказал о первых годах жизни Власа Дорошевича (цитируется по материалу «Король фельетонов Влас Дорошевич», который подготовил Александр Алешкин в «Парламентской газете» 01 февраля 2002 года № 24 /903/ http://www.pnp.ru/archive/09033015.html):

«Влас Михайлович Дорошевич был журналистом и писателем ярким и очень своеобразным. Газеты и журналы удваивали тиражи, когда там выступал этот "король фельетонов", повествователь сказок и легенд, автор судебных отчетов, театральных заметок, школьных очерков, зарубежных впечатлений. Даже Чехов и Горький поражались его популярности...

А начало его жизни не предвещало триумфа. Не знаю, как именно "не поладила" с властями выпускница Смольного института Александра Ивановна Соколова, но, уйдя от мужа с полугодовалым ребенком, она вынуждена была переехать в Белоруссию. За женщиной следила полиция, и однажды она скрылась, оставив в холодной квартире мальчика и записку на французском языке: "Ребенок еще не крещен, прошу дать ему имя Влас, в честь Блеза Паскаля".

В качестве понятого пригласили коллегиального секретаря Михаила Ивановича Дорошевича. У него не было детей, хотя супруга молилась о том по всем церквам. Дорошевичи и усыновили ребенка. Семья зажила дружно, мальчика крестили, назвали Власом. Но Александра Соколова вернулась из-за границы и начала искать сына. Нашла. Дорошевичи не захотели расставаться с мальчиком, началась судебная тяжба. Соколова выслеживала ребенка на прогулке, увозила с собой, приходил Дорошевич с судебным исполнителем. И так продолжалось десять лет. Лишь когда у супругов Дорошевичей родилась своя дочка, они "уступили" мальчика матери...

Влас знал французский и английский, владел хорошими манерами, но счастья матери не составил: они постоянно ссорились, он убегал из дома. Видимо, сказались издержки многолетней судебной тяжбы. В 14 лет он уже работал грузчиком на Одесской пристани, в 18 - стал студентом Московского университета.

Александра Соколова писала и печаталась. Это были романы с продолжением (по пятьсот строк каждую неделю в "Московском листке"), остроумные театральные рецензии; дела у нее шли хорошо. Влас начал публиковать в том же "Московском листке" "обратные рецензии", оспаривая ее мнение и подписываясь "Ваш сын Влас", "Сын своей матери". Публика была в восторге».

Учился Влас в нескольких московских гимназиях, откуда неоднократно исключался; гимназический курс завершил экстерном. Самостоятельную жизнь начал с 16 лет. Работал землекопом, грузчиком, корректором, актёром, давал частные уроки. Вёл богемный образ жизни. Затем составил сборники бытописательных рассказов и очерков «Московская стрекоза», «Погремушка» и др. (под псевдонимом Весёлый Москвич). В 1884 в московском журнале «Волна» (№ 8) опубликовал первый рассказ из театрального быта «Отомстила» за подписью Дядя Влас.

С середины 1880-х гг. Дорошевич - постоянный сотрудник журналов «Будильник», «Развлечение» и др., автор «сценок», рассказов «с натуры», фельетонных обозрений («Картинки общественной жизни»). В эти годы познакомился с А.П. Чеховым. В 1889-1892 работал в московских газетах «Новости дня» и «Московский листок», где вёл рубрики «Злобы дня» и «За день»; редактировал газету «Нижегородская почта» (филиал «Московского листка»); выступал с литературно-критическими статьями, полемизируя с критиком В.П. Бурениным из газеты «Новое время».

В Москве прославился своими фельетонами и театральными рецензиями, которые отличались остроумием, афористичностью, ёмкими простыми предложениями, «короткой строкой». Его фельетоны выходили отдельными изданиями: «Папильотки» (Москва, 1893); «Одесса, одесситы и одесситки» (Одесса, 1895).

В 1897 Дорошевич предпринял путешествие на Восток. Очерки Сахалина впервые открыли перед читателем картину каторжных тюрем на этом острове. Книга «Сахалин» (1903) произвела тогда сильное впечатление, и я до сих пор помню, как читал её не отрываясь в Быковском санатории в 1985 году, когда меня исключили из рядов КПСС.

В 1899 Дорошевич вместе с Амфитеатровым и Сазоновым предпринял в Петербурге издание большой политической газеты - «Россия». При внешней шумливости газета соединяла либерализм с национализмом. В 1902 «Россия» была закрыта за фельетон Амфитеатрова «Господа Обмановы».

После очередного путешествия в Азию (Китай, Индия, Япония) и на Ближний Восток, он по приглашению И.Д. Сытина возглавил московскую газету «Русское слово»; реформировал её по типу западноевропейских периодических изданий и превратил в одно из самых массовых изданий России. «Русское слово» получило огромное распространение, а Дорошевич стал любимым фельетонистом московского купечества и мещанства. Сказывался большой житейский опыт, знание купеческой среды, сохранившаяся наблюдательность. Фельетоны Дорошевича вспыхивали былой остротой, заставляли о себе говорить. Из путешествий по Востоку Дорошевич вывез обильный запас преданий, легенд и сказок и заполнял ими подвал «Русского слова». Вышли новые книги «Легенды и сказки Востока» (Москва, 1902), «Восток и война» (Москва, 1905) и др.

Влас Дорошевич, отмечает Александр Менделеев, был громогласным, удачливым, бойким репортером. Любил комфорт, как-то в Нижнем Новгороде, на ярмарке, жил не в гостинице, а в уютной, с диванами и креслами, частной квартире - с купчихой-вдовой. Так случилось, что заболел он тяжелым воспалением легких, лежал, вдова ухаживала за ним, доктора вызывала, водила выздоравливающего на обрыв греться на солнышке. Наступил час расставанья. "А вы женитесь на мне! И я дворянкой буду!" Дорошевич моложе на 15 лет, беден и делать ему в Нижнем Новгороде решительно нечего. Сыграли свадьбу, и он сразу же уехал в Москву. Посылал ей четвертаки и полтинники. Когда же он всерьез влюбился и хотел жениться по-настоящему, купчиха сказала: "Развода не дам, что Бог соединил, то не расторгнут люди, уйду в монастырь, заплати за меня взнос". Она ездила по монастырям, и всюду Дорошевич платил взносы... А тем временем уехала в Бельгию любимая женщина вместе с обожаемым сыном Мишей. Так мечты о доме и семье разрушились навсегда, хотя Дорошевич был женат еще не раз, но счастья в семейной жизни так и не нашел...

Зато нашел друзей, среди них – легендарный «дядя Гиляй». Внучка Владимира Алексеевича Гиляровского – Екатерина Георгиевна Киселева – в книге «Рассказы о дяде Гиляе» (Москва: Молодая гвардия, 1963. – 253 стр.) рассказала о теплых отношениях между дедом и Власом Дорошевичем (http://www.booksite.ru/fulltext/ras/ska/zyo/dya/deg/uil/yae/11.htm):

«Здесь же, в бывшей столовой, взятый под стекло, в простой черной рамке хранился адрес, который в юбилейные дни получил Гиляровский от «Русского слова». Печатным шрифтом было набрано на листе прекрасной бумаги: «...Дорогой Владимир Алексеевич! Правильнее всего и лучше всего было бы вместо адреса написать Вам экспромт. Человеку, который экспромтом был рабочим, экспромтом стал артистом, экспромтом геройствовал на полях сражения, экспромтом сделался писателем и - что удивительнее всего - экспромтом создает свои экспромты - такая форма приветствия была бы самой подходящей. Но мы не Гиляровские, мы только товарищи Гиляровского.

В качестве товарищей мы не будем подробно оценивать Ваших заслуг, мы скажем только, что Вы умеете жить на Парнасе, откуда несете свои задушевные стихи и рассказы, и на земле, где благодаря перу "Короля репортеров" раскрыто множество темных историй, сделано много добра.

Но лучшее Ваше классическое произведение - Ваша личность. Тот Гиляровский, широкую душу которого на коне не объедешь. Это - чудесная, раскрытая книга, полная мощи, красоты и ласки...»

Дальше читать невозможно, слишком много похвал, - говорил дядя Гиляй тем, кто задерживал внимание на этом адресе. Под ним стояли подписи: широкая, размашистая - Власа Дорошевича, а дальше - Федора Благова, фактического редактора «Русского слова», Сергея Рокшанина, Сергея Яблоновского-Потресова, Сергея Мамонтова - сына Саввы Мамонтова... и в конце скромно: Иван Сытин...

Адрес сочинял Влас Михайлович Дорошевич, по стилю чувствовалось. И Яблоновский приложил руку: «Доброту дяди Гиляя на коне не объехать» - это его фраза.

Влас Дорошевич - это годы жизни, работы, письма и записки, телеграммы, наконец, частые встречи. Мудрено ли, что захотелось иметь его портрет перед глазами. Дорошевич сам и принес портрет в Столешники. Молодой, еще не потолстевший, в элегантной шляпе.

Дядя Гиляй по возрасту был старше Дорошевича и работал журналистом, когда Влас Михайлович только начал. Но прошло время, и Россия стала зачитываться фельетонами Дорошевича, его знаменитой короткой строчкой. Она, эта строчка, вызывала немало насмешек в газетной среде. И дядя Гиляй порой называл Дорошевича: «Слово - точка - точка - строчка». Однако, раскрывая «Русское слово», он всегда искал короткие строчки, а найдя, успокаивался - будет что прочесть.

Они сотрудничали вместе еще в петербургской газете «Россия», но настоящая дружба завязалась с момента переезда Дорошевича в Москву для работы в «Русском слове». Редакция газеты находилась недалеко от Столешникова, на Тверской, и редкий день не заглядывал Влас Михайлович к дяде Гиляю пообедать или поужинать. Жили и работали, не соперничая, радуясь общению, сопровождая свои встречи шуткой и, если оказывалась она не совсем безобидной, не боялись - ничто не нарушало их взаимного уважения, доброжелательного расположения друг к другу. Для окружающих было, по-видимому, удовольствием наблюдать, когда собирались Дорошевич и Гиляровский вместе: искры летели от их остроумия.

Где бы ни был Дорошевич, он посылал в Столешники весть о себе. Из Испании, из Франции приходили его короткие строчки, и всегда с шуткой. Всего несколько фраз, но они обязательно вызывали улыбку.

В Москве, где они виделись почти ежедневно, дядя Гиляй только успевал вынимать из почтового ящика конверты, адрес на которых был написан широким, размашистым почерком Дорошевича. Порой это бывали письма, в которых Влас Михайлович рассказывал о набежавшей жизненной тучке, о радостях и заботах молодого отца, но чаще всего это были шутки. Дорошевич иногда читал дяде Гиляю вслух свои фельетоны, до того, как они были напечатаны, а порой и после, те, что Власу Михайловичу самому нравились, например о Шаляпине, о его успехе в Италии, в Милане... - действительно, с блеском написанные.

Отношения Дорошевича с его матерью, писательницей Александрой Ивановной Соколовой, оставались в чем-то сложными. Дядя Гиляй знал Соколову очень давно, когда она еще жила в Москве и работала в «Московском листке». Кроме Власа Михайловича, у Соколовой были еще дочь и младший сын Трифон - человек, причастный к литературе, но с неустойчивой нервной системой, болезненно самолюбивый. Соколова жила в Петербурге, а Трифон, не желая осложнять ее быт, уехал в Москву. С Власом Михайловичем он не общался. Устроился где-то и жил одиноко, никому не давая о себе знать, словно отгородившись от мира. Но, будучи больным человеком, он нуждался в помощи. Мать страдала от неустроенности Трифона, беспокоилась о нем. Она и обратилась к дяде Гиляю с просьбой разыскать Трифона в Москве и помочь ему.

Оказалось, что он жил в одном из московских подвалов. Дядя Гиляй помог ему с работой. В небольшие газеты Трифон стал сдавать репортажи, а когда он не смог этого сделать из-за развивавшейся болезни, дядя Гиляй просто время от времени снабжал его всем необходимым - едой, одеждой. Соколова свою помощь передавала сыну тоже через дядю Гиляя - ни от кого другого Трифон не желал принимать ничего. Случилось так, что мать его, упав, серьезно заболела, полтора года была лишена возможности работать. Какое отчаянное письмо прислала она в те дни в Столешники: «...Только у нас, на святой Руси, можно не покладая рук проработать сорок лет и заработать себе право - умереть с голоду! Это наше национальное преимущество!..»

Все время, пока она болела, дядя Гиляй не оставлял Трифона своими заботами и никогда ни словом не обмолвился о нем и Соколовой с Дорошевичем.

Но Влас Михайлович знал многое, это чувствовалось, хотя тоже никогда не говорил на тему матери и брата. А на своей книге «Сахалин» написал дяде Гиляю: «Старому товарищу, лучшему из приятелей и чуть ли не единственному другу Володе Гиляровскому на добрую память 12 января 1903 года».

В период Революции 1905-1907 Дорошевич - признанный «король фельетонов», создал наиболее радикальные критические произведения («Истинно русский Емельян», «Депутат III Думы» и др.), сатирические повести «Вихрь», «Премьер. Завтрашняя быль (Фантазия)». Внешней особенностью его статей была «короткая строчка» - без дополнительных предложений, афористические фразы. Заработал репутацию смелого обличителя провинциальных нравов, власти смотрели на него как на опасного публициста. Резкие фельетоны Дорошевича против отдельных министров были не столько радикальны по существу, сколько вызывающе дерзки. Иногда его фельетоны по силе обличения подымались до памфлета, однако, отмечают критики, «большей частью это была остроумная болтовня».

Как и «Русское слово», Дорошевич имел правокадетский облик, но в борьбу партий не вмешивался. Он стал знаменитым и богатым, очень влиятельным, мог ездить куда угодно, покупать книги, картины, собирать коллекции. А в революцию, как и издатель Сытин, остался голым...

В 1917 году Дорошевич напечатал фельетон против Керенского, входившего во Временное правительство. Тот обычно ратовал за свободу слова и печати, а тут - в тюрьму Дорошевича! В один из казематов Петропавловской крепости, где уже сидели царские министры. Об этом предупредили Власа, и он уехал сначала в Ессентуки, а затем по югу - Киев, Харьков, Одесса, Крым, а там - Гражданская война, в Москву или Петроград попасть невозможно. Уезжать за границу? Вот как писала его дочь Наталья Власовна: "Во время короткой нашей встречи отец мне сказал твердо, что никуда из России не выедет. Русский писатель имеет цену до тех пор, пока его ноги стоят на русской земле".

Это была его суть, крепкое убеждение. Писать в белогвардейской прессе он не хотел. Читал лекции. Во время одной ему стало плохо: случился паралич, отнялась одна сторона. Перевезли в Севастополь, в его квартиру, которую четверть века сторожила кухарка, удалось выходить. После болезни Дорошевич блестяще выступил на суде, где врангелевцы обвиняли бывшего корреспондента "Русского слова" Петра Нилуса в большевизме. Судьи были вынуждены подсудимого оправдать. Тем временем в Крым пришли красные. Один из жителей квартиры Дорошевича - Леонид Витальевич Собинов - стал заведующим подотделом искусств севастопольского отдела народного образования. Великий Собинов выступал повсюду - пел, а Дорошевич был при нем лектором. Этим они зарабатывали себе пайки и папиросы.

Петр Нилус, который был членом партии большевиков и занимал высокие должности после революции, попросил центральные власти помочь Дорошевичу. Луначарский отдал распоряжение - вагон для Дорошевича! Путем переговоров удалось поменять вагон на место в санитарном поезде, и Дорошевич выехал в Петербург. Через какое-то время на поиски отца поехала и дочь.

Она приехала к Сытину в Москву. Да, приезжал... Напоили ее кофе, купили билет на поезд. Но дома, в Петербурге, его тоже не было. Дочь съездила к Василию Немировичу-Данченко: опять кофе, три дня передышки и никаких известий об отце. Наконец встретилась с Сергеем Федоровичем Ольденбургом, известным востоковедом. Да, сказал он, некролог о нем напечатали, хотя он жив, но попал в какую-то беду, вот вам паек...

Что же оказалось? Дорошевич пошел с вокзала домой, а там какой-то молодой человек в его халате и жена, мол, некролог читали в 1920 году. Поместили его в кабинете, а молодой человек надел его костюм и пошел на работу. Жена побегала-побегала и достала для Дорошевича путевку в дом отдыха. Он и отправился - ни протеста, ни сомнения. Потом во второй дом отдыха достали путевку, а у него температура сорок градусов, не приняли - и в эвакопункт. Тамошний доктор решил: пьяница, давай его в клинику Осипова - "Заведение для психических и нервных больных".

Там его и нашла дочь. "Элегантный, красивый мой отец лежал на этой ужасной кровати, привязанный к ней длиннущими рукавами какой-то удивительной сорочки. Возле него сидела седая, растрепанная, как фурия, старуха и из ржавой жестяной плошки кормила его жидким перловым супом. Он поднял на меня какие-то желтые, измученные глаза и сказал:
- А вот, наконец, и ты. Поесть что-нибудь принесла?"

Влас Дорошевич пишет опровержение на свой некролог, на который ссылалась очередная неверная жена:

"Уважаемый редактор! С теплым чувством прочел я в "Вестнике литературы" свой некролог.
В нем все правда, за исключением одной фразы: я не умер.
Известие несколько преждевременное.
Извините, пожалуйста, но я жив, чего и другим от души желаю.
Salute et fraternute.
Покойный В. Дорошевич."

Потрясает последняя встреча Корнея Чуковского с Дорошевичем, описанная им в дневнике 21 марта 1922 года. Корней Иванович был с друзьями в ресторане, "гуляли". И кто-то сказал, что в соседней комнате Дорошевич. "Я не дослушал, бросился в соседнюю комнату - и увидел тощее, мрачное, длинное, тусклое, равнодушное нечто, нисколько не похожее на прежнего остряка и гурмана. Каждое мгновение он издавал такой звук:

У него была одышка... Я постоял, посмотрел, он узнал меня, протянул мне тощую руку, и я почувствовал к нему такую нежность, что мне стало трудно вернуться к тем пьяным и еще живым. Дорошевич никогда не импонировал мне как писатель, но в моем сознании он всегда был победителем, хозяином жизни. В Москве, в "Русском слове", это был царь и бог. Доступ к нему был труден, его похвала осчастливливала. Он очень мило пригласил меня в "Русское слово". Я написал о нем очень ругательный фельетон. Мне сказали (Мережковские): "Это вы неправильно поступили, не бывать вам в "Русском слове"! Я огорчился. Вдруг получаю от Дорошевича приглашение. Иду к нему (на Кирочную), он ведет меня к себе в кабинет, говорит, говорит и вынимает из ящика... мой ругательный фельетон. Я испугался, мне стало неловко. Он говорит: "Вы правы и не правы (и стал разбирать мой отзыв)". Потом пригласил меня в "Русское слово" и дал 500 р. авансу. Это был счастливейший день в моей жизни. Тогда казалось, что "Русское слово" - а значит и Дорошевич - командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава, карьера, и все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы были у него на откупе, в подчинении. И вот он покинутый, мертвый, никому не нужный. В комнате была какая-то высокая дева, которая звала его папой, и сказала мне (после, в коридоре):

Хоть бы скорее! (т.е. скорее бы умер!)"...

Умер Влас Михайлович 22 февраля 1922 г. Похоронен на "Литераторских мостках" в Петербурге, рядом с могилами Белинского и Добролюбова».

Чем-то Дмитрий Львович Быков напоминает мне Власа Михайловича Дорошевича, но явно крупнее его, особенно после книги о Пастернаке. Честно признаюсь – столь же увлеченно его читаю, как и Власа Дорошевича. Он воспринимает окружающую мерзкую действительность нынешней России так же, как и я. Редко-редко его оценки диссонируют с моими, даже не припомню. Только что прочел его очередной фельетон из Крыма - «Кабачковая метафизика» (Компания, 13.07.2007 http://www.ko.ru/document.asp?d_no=16765&p=1):

«Давеча на одной крымской набережной при дивном лиловом закате с чайками, нежно-дынной луной и перламутровым свечением моря случился у меня спор с профессором, уехавшим в Штаты тридцать лет назад. Это крупный лингвист с мировым именем и тем американским демократизмом, который не позволяет забронзоветь. В общем, мы сидели с хорошим человеком в хорошем месте – в кафе, допустим, «Амальгама», они все имеют красивые и бессмысленные названия – и ждали, пока мне принесут шашлык, а вегетарианствующий профессор получит свои кабачки на гриле.

И он их получил, и попробовал, и захотел вернуть.

– Они неправильно поджарены, – назидательно сказал он официантке.

– Я же ж не жарю, – пояснила она. – Это же ж повар.

– Позовите же ж повара, – сказал лингвист, профессионально переходя на суржик. Явился повар – мальчик лет семнадцати. Профессор популярно, уважительно, но категорично объяснил ему, какие погрешности были допущены при зажаривании кабачков. Повар кивал, но забирать кабачки не хотел. Профессор настаивал на возвращении денег. Начиналась конфронтация.

– Олег, – сказал я, – ну, давайте, в конце концов, я съем эти кабачки. Они выглядят вполне аппетитно.

– Но они должны быть порезаны вдоль! – упорствовал Олег. – Существуют же ж правила! И где соус?

Тем не менее я их съел, профессору принесли удовлетворившие его баклажаны, и инцидент был исчерпан.

– Вот из-за этого вашего рабства вы так и живете, – ворчал американец. – У вас совершенно нет принципа send back! Вам принесли не то – требуйте денег назад.

Я пошел недавно в театр на антрепризу, а там заменили главных исполнителей, на которых я, собственно, и шел. И я потребовал деньги назад, и мне вернули! А вы лопаете с аппетитом любую дрянь, которую вам впаривают, и потому сидите с вашим Путиным!

– Олег, – сказал я кисло, сознавая всю его правоту, – я просто не чувствую себя безупречным. Этот мальчик плохо жарит кабачки, а я, может быть, не очень хорошо пишу, но мы как-то терпим друг друга в силу общенациональной конвенции…

– Вот, вот! «Мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что нам платят!» Всеобщий общественный договор о жульничестве и разгильдяйстве, и потому все кое-как, столы жирные и сортиры грязные…

– Олег! – предпринял я еще одну попытку. – Но ведь русская социальная система тем и отличается, что гибнет при малейшей попытке реформирования. Тем, что я ему верну кабачки, я не исправлю положения в целом, а нервы испорчу – и себе, и ему…

– И потому вы предпочитаете поощрять наглость и некомпетентность. Отлично!

– Я не поощряю их, Олег, – снова попытался я выразить невыразимое. – Я как бы стараюсь не снисходить до этой проблематики… со своих высот, где умом громам повелеваю… Я же думаю о мировой проблематике – что мне воевать за кабачки?

– И все прочее население России, хавающее эту политику и этот сервис, тоже думает о высоком?! Не смешите меня…

Аргументация моя исчерпалась. Я смотрел на луну, выплывающую из-за скалы, и на темнеющее море с платиновой зыбкой дорожкой и думал о том, что всего этого никогда не опишешь, не присвоишь и не унесешь с собой. Того, что мне нужно по-настоящему, не может мне дать никто – а на фоне этой главной и великой недостачи стоит ли думать о сервисе или правах человека? Может быть, нечто подобное ощущает и все население России, чуткое к метафизике, а американцы и в самом деле считают, что счастье зависит от познаваемых причин и может достигаться четкой работой социального механизма.

Кстати, кабачки оказались вполне ничего себе».

Всё можно вернуть. Потерянное богатство, даже из потерянного здоровья можно вернуть хоть крупицы. Только времени, одного времени не вернёшь ни мгновенья. С каждым мгновеньем мы ближе к смерти. И лови, и наполняй каждое из них, потому что оно не повторится. Ты спрашивал: как надо жить? Пусть каждое мгновение будет радостно для тебя. Постарайся, чтобы оно было удовольствием для других. И если ты при этом никому не причинишь страданья, - считай себя совсем счастливым. Не теряй жизни! Жизнь есть сад. Насаждай его цветами, чтобы в старости было где гулять воспоминаниями.

Дорошевич Влас Михайлович